Сбита и соткана из глины и гальки горных рек; ещё в утробе матери её ваяли на века, чтоб стояла, пока не придёт её черёд отпустить душу из телесной западни и уйти в Навь.

Нифельхейм носит имя такое большое, гораздо больше, чем она сама — рядом с ним она кажется маленькой солнечной лужицей, ярким всполохом, но, будь внимателен: гляди и надейся, как бы она не ощерила белые зубки, да не выросла из маленького огонька в всамделишный лесной пожар.

Ниф молода и её тело насыщено силой. Волчица сложена по ровно отмеренным пропорциям: с широкой грудью, высоко поставленной шеей, — не юница, а картинка, Яробог мне свидетель, — просто ростом не вышла, поскромничала, а то была бы «уж слишком красивой». Под пушистой шерстью мягко перекатываются мускулы, словно обточенные водой крупные камни; они встают в нужные пазы, неслышно трутся друг об друга.

Её движения наделены природной грацией. Такую красоту не растеряешь с годами: она кроется даже в мелочах. В поворотах точёной головы, когда её окликают по имени, в том, как она спускается по склону, балансируя между рытвин в размокшей после дождя земле — всюду, это почти приторное очарование находите себе место.

Ниф впитала в себя оттенки от коричневого, землистого до настоящей красной, «лисьей» рыжины. И в хвосте у неё тоже есть что-то от лисицы — у ней он показательно пушист. При свете солнца она обращается в явление — в язычок пламени, а во тьме сияет, точно упавшая с неба звезда; цепляет взгляд, вынуждает проморгаться да протереть глаза.

Глаза цвета янтаря смотрят игриво, затевают что-то и не мог скрыть истинных эмоций, они «читаются» легко и незатейливо, словно лежат на дне кристально прозрачных потоков горных рек.

Говор птицы-пересмещницы на языке: заражает странной неуёмной лучистостью, передразнивает, кусает словами и — вот уж не побоится ничего, — прытко вцепится в загривок, если слов вдруг окажется недостаточно, чтобы вразумить недруга. Что там эта болтовня, к чему напрасно сотрясать воздух? Ей их всегда мало, этих слов, и она не чурается драки, затевает перепалку, влезает в неё скользкой оранжевой рыбешкой.

Гретта молода и любознательна, местами наивна; ей идёт вольная жизнь, точно как сороке идёт её пёстрое оперение и звучные песни. Неуёмная, маленькая звезда — она вот-вот взорвётся, только растревожь её. Не полезет за добрым словом, если ты с нею груб и необходителен, пламя говорит её устами, а если же ты пришёл с миром, то и она отнесётся к тебе с трепетом.
«Око за око, зуб за зуб» — этот закон прост и незатейлив, и именно он лежит в основании всей Ниф.

Волчица поспешна, ей не хватает доброй доли такта, в её словарном запасе нет красивых-прекрасивых слов. Она сперва делает, и лишь потом голос разума просыпается, начинает нашёптывать ей свои скучные монологи о важности долготерпения, — «к чему эта пуста болтовня?» А потому, когда юница действует, она о своих решениях не жалеет; птенцы срываются с обрыва и раскрывают крылья, молясь, что ветер подхватит их лёгкие тела.
Она — один в один сбросившаяся с утёса молодая птица. «Ветер, о ветер! — молится она. — Направь меня!»

Жар её души заразителен; пожаром, который она подкармливает и растит внутри, притягивает к себе — вокруг неё собираются, чтобы согреться. Она дружелюбна с теми, кто относится к ней с должным уважением и теплотой: у неё всегда-всегда найдется для собеседника глуповатая шутка, смешная песенка. И помощи она отнюдь не чурается — отдала бы всё до последней шерстинки. Для доброго волка ей не жалко ни крова, ни пищи — того, чего у одиночек никогда не бывает в достатке.

Ниф не боится драки и часто учиняет свару, когда докучливые соседи начинают упразднять её порядки. Храбрость в ней раздутая, раздавшаяся во все стороны, она тесно граничит с самонадеянностью — с опасным безумием, которое ещё никого до добра не доводило. Она без всякого страха решает вопросы языком, который понятен всякому живому существу, ползёт оно, летает, прячется ли в тени. Всюду юница полагается на свою прыткость, ловкость, веря, что лапы не подведут её; азарт боя для неё — сладкий мед, она обоняет его вместе со страхом, который источает враг, и желает напиться им до теплоты в желудке, пока странная садистская жилка внутри не перестанет биться, пресытившись чужим поражением.
Ей не хватает опыта; и часто она кидается в драку, не взвесив риски — не всякий оголтелый да плешивый одиночка с дрянными манерами, поджав хвост между ног, уберётся прочь, когда ему покажешь зубы.
Однако останавливает ли это её? — отнюдь.

Что у неё на уме, то и на языке. Глаза, как водная гладь — они отражают яркие, слепящие блики эмоций. Прочесть её легко, она не утаивает ничего. Когда злится, когда радуется, когда на неё находит грусть — всё на ней написано яркими знаками, колется и кусается, пышет жизнью.

Нифельхейм состоит из обрядов. Маленький праздник, тихий, прибранный пир, вырванная из контекста страницы летописи — всё о ней, о стражнице чистоты и «уюта». Она бы выцарапала когтями по земле порядки и устои — вычурные и навеянные странной, почти болезненной привязанностью, развращённые «светозаровы» обряды, лишённые прежнего смысла. Ветки рябины стелются по земле, на них висят наливные гроздья красных ягод, перья птиц она собирает по цвету и раскладывает в своём логове; плющ спускается по стене и завешивает часть глубокой пасти пещеры. Она смотрит на то, как уложены его пряди, и радуется душа её — когда кто-то сдвигает их, она рычит и бранится, торопится вернуть всё на место.

Ниф навязывает всем остальным такую любовь к чистоте, которую можно отыскать разве что на дне прозрачных горных рек. Но уж прости, коли явился в её общество и пришёл в её дом — подчиняйся его хозяйке, и не буравь взбитую, как облачко, подстилку, не следи у самого входа.

Вид крови на морде после трапезы вынуждает её отпрянуть и поморщиться; кровь — ложится яркими разводами, её трудно вывести, и она всё пытается оттереться, стоя по шею в воде. Когда у неё ничего не получается, шерсть слипается и твердеет, застывает страшной коркой. Гретта никак не может отмыться дочиста — старые-старые тревоги насылают ей беспокойства и видения о липкой и влажной крови, они не отпускают её душу из цепких, как бы птичьих лап.

Нифельхейм родилась тогда, когда рождается солнце — утром, в тот миг, когда ещё только-только занимался рассвет, а краешек солнечного диска повис над деревьями. Море выплюнуло светило на небо, потянуло Ниф за собой в Явь; её окружила семья, обособившаяся и отделившаяся в своё время от Яробожьей стаи. Разношёрстная, вмешавшая в себя множество историй, — пересказанных сто раз, а оттого искажённых, — они нашли себе приют на берегах Вечного моря. Уже не одно поколение сменилось, а они всё жили да жили по своим порядкам, спускаясь к Роще-у-моря, чтобы посудачить с Древницами, поохотиться; умело ловили рыбу в тесных заводях, раскапывая ловушки в песке. 

Иногда вместе с ветром к их скромно обставленному логову приносило волков, на своих лапах они приносили нечто новое: незнакомые запахи прелой еловой листвы, истории о том, о сём. Нифельхейм помнит своё детство смазано: оно застыло в голове ярким солнечным пятном, обдаёт теплом и щемит сердце, но отделить воспоминания от луча света у неё выходит с трудом, — однако каждого гостя, которые приходили из леса, чтобы встретиться с морем, она помнит чётко, будто вырезанными из света, выцарапанными из песчаника.

Так же она помнит свою мать и отца, которые обучали её всему, что знали сами, старого волка, который учинял свои плохо пересказанные обряды, хранил историю о тех, кто ушёл в Навь, — нашёл туда дорогу, спустившись по Крови-реки, «ведь всем мы из воды той были взяты и в воду вернёмся».

Нифельхейм крепла, не зная истины о мире за пределами тех территорий, куда дозволяли ей гулять родители, но её интерес рос с каждым прожитым днём, с каждым утекшим в безвременье месяцем. Она сама стала замечать: жизнь пропитала море, рощу, испещрило следами больших-больших лап, запрятало запахи в самые тесные и скрытые места. Они окружены, — но жизнью, чужими историями, и ей хочется послушать все до одной, — и в этом желании она отнюдь оказалась не одинока.

Когда она достаточно окрепла, в год ли или же чуть младше она пустилась в странствия со своими родителями. Оставив прежний свой жизненный уклад, молодая семья стала искать где бы им начать новую жизнь. Думали они, что боги уже уготовили им место, — возможно, где-то совсем не здесь, а далеко-далеко за горизонтом, и их путь обещает быть долгим, но воздастся им за то сторицей. За время странствий Ниф научилась многому, впитывая знания с таким же рвением, с каким сухой мох выпивает кровь из ран. На той долгой дороге она самостоятельно выследила свою первую дичь; обучилась врачеванию на самом что ни на есть прикладном уровне, который необходим всякому страннику без крова, — с каждым днём отец и мать становились ей всё ближе и ближе, пока не заняли всё пространство и не стали для неё целым миром.

Путь лежал вдоль песчаных берегов, затем они прошли по камням, обошли краем обожжённый лес. Сердце вело их, да недолго — недолго ему ещё оставалось биться. Они забыли о том, кто населяет болота, и какие мрачные вещи творятся там, когда солнце заходит за горизонт.

Черноусты быстро раскрыли тайное присутствие путников на своих землях и якшаться с пришлыми волками не собирались. Отсюда началось всё: перемена жизни столь стремительная, как молния, бьющая в дерево на пустыре; кровь и боль, — яркая, будто кто-то забрался под кожу и сжал в челюстях душу. Главу их маленькой походной процессии убили сразу, а вот мать… забрали в обмен на жизнь волчонка. Капли крови из разодранной глотки отца остались на шерсти юницы, и она никак не может их вывести; сколько бы лет ни прошло, но от боли она не оправиться. Что-то надломилось в ней.

Она бежала и бежала в сторону, откуда пришла, но вскоре сбилась с пути. Найдя себе пустую пещеру, она забилась туда и сидела, безутешно рыдая о судьбах своих предков. Навязчивая мысль преследовала её, чувства оказались в западне — как-то нужно было залить и потушить пылающий в сердце огонь горя и отчаяния, выжигающий всё живое и чувствующее. Она провела обряд, как помнила его по рассказам старца: натаскала в пещеру красивых веток рябины, принесла птичьи перья, петли вьюнка со свежими цветами и села в центре, — она бы не смогла вернуть их тела, даже если б захотела. Мысль о том, что им не удалось проститься как должно, размалывала ей кости.

Через несколько дней в ней проснулся голод. Жизнь текла своим чередом, — она продолжила носить в своё логово красивые безделушки, ведь эти маленькие «обряды», как ей казалось, лечили ей сердце. Вскоре они потеряли былой смысл, стали привычкой, идеей… Она быстро приноровилась к самостоятельной жизни, в конце концов её была уготована доля странницы с самого рождения.

Чувства поутихли, проросли корнями в землю. Жизнь закалила её, вновь вернулась кровь в пустое тело; по ниточкам под кожей побежали чувства — всё-таки внутренний жар не вытравишь никакими печальными поворотами судьбы. Теперь она была одна, но она справлялась, — прозвище «чудачка», она вскоре разменяла на имя. Гретта — да, пусть так; будто её ничего не связывает с тем прошлым, которое нет да нет, а продолжает колоть ей сердце.

Вскоре она встретила на своём пути волка, который назвал себя «Странник», — хотя сам жил по стайным порядкам, вот чудной, — но под его надзором она обрела покой, учась доверию и жертвенности, ловко учиняя проблемы своему «наставнику». Жизнь вновь стала беззаботной и лёгкой. Горькая утрата почти угасла — всё реже она будит её по ночам…

Отредактировано Ниф (11.11.2024 15:37:50)

Подпись автора

но если встретимся глазами —
тебе клянусь я небесами,
в огне расплавится гранит