Длиннолапый и легкокостный, плоский, узкий и гибкий — журавль на топи. По спине позвонки, с боков рёбра — чувствуются, если поворошить длинный, мягкий волос. Стелет лёгкий, мягкий шаг выносливого разведчика и проводника — набегался, знает свою меру, расходует себя экономно. Не говорит — тянет, взял эту манеру у блатных волков. На самом деле ужасная болтушка, говорит на ходу, идёт быстро, говорит медленно, и всё это затягивается и затягивается в невыносимое косноязычное яично-склизкое месиво.

Обыкновенный вор и убийца, грязный, мутный, каторжный — серость, потому и держат. Шурек — не конкурентная особь, шакал под волками. Нельзя сказать, что он одарён мыслью, способен возвыситься, вдохновиться или законсервировать умысел — при нём можно выражаться, его можно не замечать, он не улавливает все эти тонкие эманации древнейших упырей. Как и любая приличная чернь, он только мясокостная ступенька к великой черноустовой мечте.
Живёт и выживает до сих пор, потому что слишком трусливый, слишком беспорядочный в связях, для него прошедший день и его дышащие, мыслящие составляющие ничего не значат — впереди их не счесть. Дотянуть до предела, в котором обнаруживается присутствие духа — не бывать этому, всегда выручала только способность психануть, одержимость демоном истерики, эпилептическая пена, и после всего — дурман забытия, съестной, льющийся и ароматный.

Мелко-мстительный, изворотливый, всюду пролезающий, живучий вонючий хорёк, наушничает, подбивает, стравливает, чувствует это чувство — когда бросаешь в речку маленькие камушки судьбы. Если есть доступ, не грозят палкой по хребту — не знает меры, и так обречён потерять все ориентиры, пасть в красное неистовство, на дно сочного скотомогильника.
Помещать сюда благословение хтонического бога было ошибкой — и теперь, ужавшееся в плотный комочек, оно гниёт и распространяет отравление. 

Всё было: и довольство, и достаток, жилка на шее билась часто, отзывчиво.

Лилей шмыгал между приговорённых: бывших воевод, яробожьих чемпионов, первых чернолесных красавиц, крепких, как наливные яблочки — выискивал намётанным глазом жертву, того, кто уже готов. «Умри ты сегодня, а я завтра», — шептал заговор он, малокровный трясунчик на жидких лапках. Уже какое-то время он служил чёрным волкам — опоенный зельями и забродившими соками с пиршественного стола, слишком рано увидевший слишком много, он уже не чувствовал времени, время ничего для него не значило. Несмыслёныша не стали есть сразу — решили сначала научить плохому, да и непредсказуема будет черноустова благосклонность.

По выходным братался с коршунами, ходил в рейды, жил вольным разгулом и не желал себе иного, а потом зазнался, перестал ходить в гости — попал в фавор. Его содержала доминантная, амбициозная черноустиха, она была древней и умной, а он молодым и красивым. Она делала с ним, что хотела, а ему некуда было от неё деться — такая она была ревнивая собственница. Одной ночью она шепнула ему горячо слово: что замышляет против Семьи. И на следующую ночь её убили, растворили в чёрной ночи — это Лилей донёс, только от страха, совсем без какого-то умысла. А затем он увидел, познал, как одним словом уничтожил древнюю ведьму — потому что нигде никому нет прочной земли, везде только холодный студень, и кто, убегая от смерти, обрёл всё, всё же повергается в прах. И это ему понравилось, да и непредсказуем будет черноустов гнев.

За омерзительную жажду жить, за расторопную ретивость, за вывернутую шкуру, за обтёртое до мозолей брюхо, за пролитые реки-слёзы, (а ещё за мелодичный голос и богатый репертуар) чёрные господа прикарманили, прикормили — произвели в холуев, в шутов и побегушников. Лилей обещал присматривать за остальной челядью — чтоб не выскакивала. И заодно помогать по хозяйству — прибираться в склепе, кормить головешки. 

И была ещё она — чьё сердце билось чаще от его голоса, на чьём жарком сердце дрожало озерцем олова его имя. Рабыня с того берега, бледная как луна, сорока-воровка, он украл её и взял её, а она не могла отказаться, затем привыкла, затем полюбила свою погубленную судьбу. Они провели вместе весну, и тогда их тела были гибкими, истончившимися в горячке тёмной страсти. Она сказала: давай убежим и будем убивать каждого, кого встретим.

Всё прошло, будто того не бывало — сбило, затоптало пыльным шалым засвеченным летним днём, в час полудня, когда он топил её в Кровь-реке, сокровенную, не зашлифованную чередой повседневных дней, с не сгущенной кровью, журчащей в жилках — идеальный сосуд. А он проклятый, обезображенный, изгнанный, бессловесный, недоступный ничьему пониманию, знающий только одно слово, да и будет оно.